Теперь, начав длительный и сложный процесс ограничения себя в родительских правах в Израиле, она хочет обратить внимание общества на проблемные усыновления: если сироту можно усыновить, значит, можно и разусыновить, уверена бывшая жительница Новосибирска Мария.
Счастливое усыновление
Наверное, трудно подыскать более подходящего кандидата в усыновители, чем Мария. С работой домов ребенка она была знакома с детства.
‒ Мои прабабушка и прадедушка были директором и завучем детского дома, там они и усыновили мою бабушку. Мама работала в Доме ребенка, и я с детства помогала ей: играла с малышами, помогала за ними ухаживать. Когда мне исполнилось 15 лет, я уже была оформлена на работу официально – няней, ‒ рассказала женщина.
Образование Мария получила соответствующее: педучилище, а затем и университет по специальности педагог-дефектолог. И даже работа – собственный частный детский сад – все располагало к тому, что однажды рядом с ней появится усыновленный малыш.
‒ Дома этот вопрос даже не обсуждался, просто само собой подразумевалось, что когда-нибудь у меня появится и усыновленный ребенок, ‒ вспоминает Мария.
«Когда-нибудь» превратилось во вполне конкретное «сейчас» когда все обстоятельства сложились благоприятным образом.
‒ Муж хорошо зарабатывал, у нас была новая просторная квартира на Монументе Славы, дочка пошла в первый класс. А у меня в голове после работы в детском саду было просто море знаний, «развивашек» на любой вкус, ‒ описывает Мария свою жизнь в Новосибирске.
К выбору ребенка Мария подошла ответственно: она изначально искала малыша, который впишется в семью. На детей в домах ребенка смотрела без иллюзий, поэтому изначально старалась выбрать максимально здорового:
‒ Я даже ездила в Ростов, посмотреть на малыша, но не взяла. И тут в местном отделе опеки, где меня хорошо знали еще по работе в Доме ребенка, мне, что называется «шепнули»: есть мальчик, «подарочный вариант».
«Подарочный вариант» оказался чудесным физически полностью здоровым малышом 2,5 лет. Что до интеллектуального развития, то он не только не отставал, но опережал своих сверстников, что для подопечного Дома ребенка – явление неординарное. Было только одно маленькое «но» – у Даниила (имя ребенка изменено по этическим соображениям) не было статуса для усыновления. Его молодая мама однажды просто ушла из дома и не вернулась. О мальчике заботился ее сожитель, который не был записан в документах как отец ребенка; для отдаленного села в Новосибирской области этого было достаточно, чтобы ребенка изъяли органы опеки. Формальные ограничения удалось быстро преодолеть, и Даниил стал полноправным членом своей новой семьи.
‒ Он сразу стал «нашим», полюбил всех, и меня, и папу, и сестру, и мы все сразу полюбили его, – вспоминает Мария.
Несчастливое приемное родительство
Однако на этом идиллическая предыстория усыновления завершается и начинается ее драматическая часть. Семейная жизнь не сложилась и Мария с двумя детьми решила эмигрировать в Израиль, где у нее жили родственники. На новом месте, как и всех репатриантов, ее ждала поддержка правительства – жилье, социальное пособие, языковые курсы для нее и детский сад для Даниила, куда тот с удовольствием ходил. Однако все это продолжалось до тех пор, пока мальчику не исполнилось пять лет, о чем мы и побеседовали с его приемной (все еще) мамой.
– Мария, что произошло, когда Даниилу исполнилось пять?
– Он перестал спать, совсем. В любой момент, даже глубокой ночью, когда все спали, мог уйти из дома и не вернуться. Мы искали его по всему городу. В полицию я сначала обращаться боялась, потом пришлось… Конечно, я показывала его врачам, и у него диагностировали расстройство сна. Но средства, которые прописывали медики, ему абсолютно не помогали.
– Как реагировала полиция, соседи, твои родные, усыновительское сообщество на такую необычную ситуацию?
– В Израиле настоящий культ детей, поэтому на меня, конечно, смотрели немного косо. Но все старались максимально защитить ребенка, поэтому соседи часто даже не обращались в полицию после его проделок, а шли прямо ко мне: «Мария, Даниил кидал грязь в наш бассейн, мы не хотим обращаться полицию, но…» Извинялась, оплачивала ущерб, снова извинялась…
– Не возникло тогда мысли, что ты не справляешься с ребенком?
– Нет, происходящее еще долго казалось мне кратковременным этапом. Я думала, что вот попробуем еще одно лекарство, проконсультируемся еще у одного специалиста? И решение будет найдено.
– И оно действительно нашлось?
– На тот момент – да. Для Даниила удалось найти интернат в Хайфе, где он находился пять дней в неделю, и где были специалисты, которые работали с проблемными детьми. Но и оттуда меня периодически просили забрать его на неделю – другую: он не мог привыкнуть к местным порядкам, педагоги и психологи – корректировать его поведение.
– Изменились ли в этот момент твои чувства к ребенку?
– Нет, совсем нет! Это по-прежнему был мой сын, горячо любимый, хотя и с проблемами, которые, как я надеялась, мы вскоре перерастем. Я поступала так, как советуют в усыновительских сообществах: старалась видеть в ребенке хорошее, создавала идеализированный образ ребенка и наших отношений с ним в соцсетях, сосредотачивалась на его достоинствах, например, на высоком интеллекте – он объективно опережал сверстников в развитии, хотя не проявлял интереса к учебе.
Однако со временем, говорит Мария, ситуация только ухудшилась: побеги переросли в длительные эпизоды бродяжничества, мелкое хулиганство – в крупное воровство и вандализм. Из диагнозов у Даниила по-прежнему было только стойкое расстройство сна; впрочем, Мария уверена, что исключительно из-за правил израильской детской психиатрии, где ряд диагнозов можно поставить только совершеннолетнему пациенту. Что касается антисоциального поведения, то оно было налицо: Даниил стал завсегдатаем местного полицейского участка и… научился этим пользоваться.
– В Израиле очень строго относятся к правам несовершеннолетних. Однажды он заявил в полиции, что я ударила его. Меня тут же доставили в полицейский участок, где насколько часов психологически давили: требовали, чтобы я созналась, что била Даниила. Я с ужасом осознала, что перспектива тюремного заключения становится все ближе. И дело даже не только во мне – фактически сиротой останется моя кровная дочка!
Страх потерять родительские права и в отношении родного ребенка заставил Марию молчать и терпеть любые выходки приемного сына, который обкрадывал их, вымогал деньги и постоянно угрожал ложными доносами в полицию. Постоянные визиты правоохранителей и сотрудников органов опеки довели ее до нервного срыва.
– Это было тревожное расстройство. Я всего боялась – любого звонка в дверь, ведь это могла быть полиция. Или, скажем, зайти в магазин – меня там знали и сразу сообщали, на какую сумму обокрал их мой сын; спрашивали – платить будете или мы вызываем полицию?
– Была ли в этот момент оказана помощь?
– Да, конечно. Со мной много работал психолог, который диагностировал у меня депрессивное расстройство. Мне пытались оказать помощь как усыновителю, например, я прошла очень полезные курсы для родителей трудных подростков, где объясняли, как нужно общаться с ними, какие фразы говорить, чтобы достучаться до них – и это все было действительно очень хорошо и правильно, но…
Самое главное «но» – это стойкое расстройство привязанности, которое сформировалось не только у ее приемного сына, но и (об этом редко говорят) у самой Марии.
– Лет до 10, пожалуй, несмотря на поведение Даниила мы были очень близки. Как бы он себя ни вел, временами, он проявлял и любовь, и нежность ко мне, меня же переполняли материнские чувства. Все изменилось в его 12-13 лет. Он стал совершенно равнодушен и ко мне, и к старшей сестре, которая очень его любила и всегда защищала. Он смотрел на меня совершенно пустыми глазами и мог сказать, например: «Сейчас я ударю тебя, и что ты сделаешь?». Однажды, я столкнулась с ним на улице; он заметил меня, но совершенно равнодушно прошел мимо. И… я совсем ничего не почувствовала! Ни боли, ни обиды, ни злости. Потом, уже осознав это, я сама удивилась, насколько безразличной я стала к нему.
– То есть, вся помощь, направленная на попытки социализировать мальчика и сохранить семейные отношения оказалась бессмысленной?
– Пожалуй, да, но никто, и я в том числе, не хотели этого признавать. Несколько раньше я обратилась за помощью к одному из родственников, юность которого была очень непростой: там были и криминал, и даже наркотики. Подумала, может он сумеет найти общий язык с Даниилом. Он очень ответственно подошел к этой задаче, несколько месяцев постоянно был на связи с ним и со мной. И сказал то, что я не решалась сформулировать сама: «Мария, ты должна от него отказаться». Больше никто и никогда не говорил со мной об этом не только как о единственно возможном, но вообще, как о допустимом варианте.
Отказ от усыновленного ребенка: выход или предательство?
Поскольку сын еще был гражданином России, юридически этот вопрос нужно было решать именно в России: Прилететь, пройти через судебные заседания (скорее всего, не одно), а затем оставить подростка в детском доме, предоставив его собственной судьбе. Это решение оказалось неосуществимо: из-за пандемии коронавирусной инфекции авиасообщение между Израилем и Россией было прекращено. Тогда Мария пошла по другому пути, подсказанному адвокатом: сделать сына гражданином Израиля и ограничить себя в родительских правах – хроническая депрессия и тревожное расстройство позволяли ей отказаться от обязанностей по воспитанию сына. Сейчас судебные тяжбы в самом разгаре, и Мария твердо намерена идти до конца.
Трудно рассуждать о нравственности и своевременности этого решения; так или иначе, но серьезно пострадали три человека: Даниил, неспособный вписаться в современное общество даже при помощи одной из самых мощных и адекватных систем защиты прав ребенка, существующей на сегодняшний день, ‒ сейчас он находится в израильской детской тюрьме. Мария, чья психика оказалась на грани разрушения, и ее старшая дочь, вынужденная жить (а теперь, после совершеннолетия – скрываться) от младшего брата, склонного к воровству и насилию. Но можно и нужно говорить о том, что подобные ситуации, которые невозможно ни предугадать, ни предотвратить, случаются, и для них тоже требуется эффективное, хотя и непривычное на сегодняшний день решение.
‒ Теперь, пережив все это, я больше не считаю усыновление приоритетной формой семейного устройства ребенка, – рассуждает Мария. – Усыновитель остается с таким же приемным ребенком один на один: спустя несколько лет органы опеки прекращают контролировать семью, фактически все «забывают» о том, что ребенок не кровный. Между тем, такой семье совсем не помешает постоянный внешний контроль. Зачастую беспристрастный взгляд стороннего наблюдателя может заметить проблему намного раньше, чем приемные родители или, к примеру, педагоги и медики, зачастую не знающие об усыновлении.
Второе, что, как полагает Мария, необходимо сделать в плане помощи приемным семьям – снять стигму с процедуры разусыновления:
‒ Опекун в кризисной ситуации может передать свои права другому человеку или государству. Приемная семья и вовсе не подстраивается под ребенка: ему предлагают временный дом, в котором ребенок живет по правилам, установленным приемными родителями, и если его поведение разрушительно для семьи, ребенку просто находят более подходящие условия. Никто не осуждает фостерские семьи, если они не справились с ребенком или им требуются дополнительные ресурсы для его воспитания. Совсем другое дело – усыновитель.
Мария отмечает, что ее случай, хоть и редкий, но отнюдь не единичный. Она нашла других израильских родителей, усыновивших детей в России (как зарубежным гражданам им доступна только такая форма приема детей в семью). Среди них есть семьи, которые оказались в такой же тяжелой и даже худшей ситуации – однако немногие решаются отказаться от родительских прав: боятся и юридических сложностей, и общественной реакции, да и внутренние установки зачастую не позволяют это сделать. Между тем речь идет уже не о семейном благополучии, а зачастую о здоровье и даже жизнях членов приемной семьи.
Сегодня детей, оставшихся без опеки родителей, уже перестали раздавать в любые «добрые руки», как это зачастую было в начале 2000-х. Каждый обязан пройти школу приемных родителей, проверку у психолога и органов опеки. Случайных людей, смотрящих на усыновление в розовых очках, среди них уже нет. Усыновление – это осознанное решение, которое уже не принимают в эмоциональном порыве.
Возможно, действительно пришло время узаконить в глазах общества и обратную процедуру; да, это крайняя мера, которая, тем не менее, должна обезопасить жизнь и здоровье усыновителей.
