Я — это Шурка, а Шурка — это я….
Мы напитывались друг другом!.. «По вечерам ёжик ходил к медвежонку считать звезды…» — это из сказки Сергея Козлова. Это про нас с Сашкой…
Мы с ним оба носили тельняшки. Он — десантник, а я — моряк. Полосатые майки, наши «доспехи», — согревали нас. Шурку в небе, меня на море. Вот так «карта легла»: Сашка постигал секреты океана воздушного, а я — океана земного…
Сашка, пожалуй, единственный в Новосибирске артист, ошпаренный войной. «Афганец». На этой фотографии он «при параде»… И эта форма — не бутафория, не взятый напрокат в костюмерном цехе «маскарадный костюм»… Эти мундир и голубой берет Сашка заслужил честно.
«Наш призыв» (кто шестьдесят седьмого года рождения) не «шкерился» (глагол-то какой поганый!) по бабкиным погребам с «липовыми грыжами» и плоскостопием, а шел служить с радостью, с «аппетитом». Получить воинскую специальность (Сашка был водителем БМД — боевой машины десанта, я — комендором, матросом-артиллеристом), понять, чего ты стоишь в мужской, жесткой компании.
Шурка упорхнул из родного города (мы с ним омичи): сначала армия, война… Потом театральный институт в Новосибирске. С мамой, Валентиной Дмитриевной, виделся изредка. Набегами. Но был храним её любовью, молитвами, слезами. Однажды она (Шурка уже вернулся в Омск, мыкался без работы) проговорилась мне, что больше полугода, придя из Афгана, Сашка каждую ночь «воевал». Орал страшно! Во сне. И она бежала к нему, целовала родные глаза, лоб и шептала: «Сынок, сынок… Всё хорошо!»
Знаете, Шурка ведь был поэтом, писал стихи. Любил О’Генри и Хайяма. Рассказ О’Генри «Друг — Телемак» даже кормил нас на первом курсе. Мы ездили с концертами, зарабатывали денежку (и тратили все на реквизит: посуду, самовар, старинную мебель для нашего дипломного спектакля «Васса Железнова» по М. Горькому)…
Шуркина мама была учительницей. Русский и литература — её предметы! Маленькая, строгая, с седой головой (волосы зачесаны назад и уложены в классический узелок), сердечная женщина… «Знаешь, Артур, я так устала!» — это уже перед самым уходом выдохнула она свою боль.
Шурка оказался никому не нужен в родном городе. Сунулся в один театр, в другой. «Штат укомплектован», — был ответ. А Сашка — «чужак». Артист не может взять с собой роли. Художник покажет рисунки, архитектор — чертежи, макеты зданий, а артисту что предъявить строгой комиссии?!.. А ведь Санчо умел «на театре» всё. Играл на музыкальных инструментах — гитара, балалайка. С ходу осваивал духовые. В «Беде от нежного сердца» выдувал медь из тромбона. Писал пьесы, пел (на конкурсе «Поют драматические артисты» в Доме актера получил Гран-при за песню «Мы летим, ковыляя во мгле»). Все ему было по плечу.
Дитятковский, Туманов, Фильштинский, Яшин — это Имена в нашем театральном мире. Сашка с ними работал. Виталий Вульф (тот самый, что был автором программы «Серебряный шар» на Первом канале) писал, что «так «молчать спиной» способны лишь единицы» — это о Шуркиной роли Цыпленка в спектакле «Царствие земное» по Теннесси Уильямсу. А в дипломной работе «Две стрелы» Александра Володина Шурка был Ушастым — такой беззащитный, влюбленный мальчишка, оболганный и преданный своим племенем «гадкий утёнок»… Шурка сделал для этого спектакля дудочку и играл на ней удивительную хрустальную мелодию.
В Омске Шурка подвизался дворником в ЖЭУ. Как он дошел до жизни такой?! Всему виной чиновничье говнодушие. Это не оговорка! Именно душевная нечистоплотность «комсостава» театра стала причиной такого смертельного кульбита.
«Утром встал, умылся — приведи в порядок свою планету…» Сашка приводил в порядок двор. Когда Бог отмерил талант на десятерых, но твоя сцена — дворовая песочница, а партнерша — метла, можно сломаться. На свою «фронтовую» пенсию Санька покупал горькую, собирал привокзальных обитателей дна (его дом на набережной Иртыша — рядом с железнодорожным узлом) и пускался во все тяжкие. Терял память, проваливался в какие-то ямы… Пытался выкарабкиваться…
Однажды Сашка спас одну душу — собачью. Ее звали Сарка, полное имя — Сарделька. Такса. Злой человек выкинул её: Саркины глаза «ослабли» — катаракта. Пожилая собака, запах от неё стариковский, тяжелый. А Шурка вылечил бедолагу и подарил ей ещё пять лет жизни! И глаза, и шерсть у неё снова заблестели, и хвост торчал «антенной»… А какие это были встречи, когда хозяин возвращался из театра! Сарделька зацеловывала его до обморока и обнимала смешными, кривенькими лапами.
Валентины Дмитриевны не стало в шестнадцатом году. Последние три года он жил в Марьяновском интернате для душевнобольных. После моих визитов (на час-полтора) Шурка, прощаясь, горько шутил, сетуя, что я опять так ненадолго: «Конечно, кому охота разговаривать с психом»…
Нам было очень хорошо вместе. Однажды был такой солнечный, совсем не злой ливень (конец сентября!), и уже горели кровавыми пятнами рябины, и золотая чешуя тополиных листьев разукрасила асфальт, и мы разулись, и босиком бежали на «мастерство» (в наш кирпичный особняк на Ядринцевской)… Два здоровых лба, абсолютно счастливых, абсолютно ошалевших от этой ароматной осенней прели, от живых, упругих струй дождя по лицу… Мы бежали, пели и трунили друг над другом… Два омича, два тельца (Шурка — апрельский, я — майский), два «горбушинца» (наш Мастер — Станислав Артемьевич Горбушин!)…
Встретились в восемьдесят восьмом году (в прошлом веке!), а попрощались в этом — две тысячи девятнадцатом. В июне. А в апреле был пятьдесят второй Шуркин день рождения. Я подарил ему нашего любимого Хайяма.
